Фик

[Ни-Аптерос]

Название: Живые и мертвые.
Автор: Ни-Аптерос
Фендом: 7 самураев\ 7 samurai
Персонажи: почти все.
Рейтинг: G.
Статус: Закончен.
Дисклеймер: ни разу не
Размещение: запрещено
От автора: что-то вроде реквиема


Кирара не плачет по ночам. Просто смотрит в потолок, почти разучившись засыпать. Иногда в комнату залетают светлячки. Бледно-зелеными точками кружат над спящими бабушкой и сестрой. Кирара старается не видеть в них залпы бандитских орудий. Это же обыкновенные светляки!..
Бывшая жрица Воды не смыкает глаз всю ночь и думает-думает-думает. Однако как только солнце вступает в свои права, девушка не может вспомнить ничего из того, что в сумраке вертелось в ее голове. Кираре кажется, что более горькой победы не знала еще эта земля. Ей кажется, что теперь в ее сердце вечно будет этот сдавленный, надсадный крик. Крик, который так и не сорвался с ее губ, когда она смотрела в удаляющиеся спины, и глаза видели лишь один белый плащ… лишь один белый плащ…
Или, может, этот другой крик, что комом стоял в горле, когда они засыпали три свежих могилы на холме. Солнце танцевало на лезвиях воткнутых в землю катан.
Но вот приходит новая весна, и жизнь властно зовет бывшую жрицу к себе. Поля просят воды. Поля просят риса. Над Канной звучит древнейшая песня – песня рождающей животворящей земли.
И когда солнце встает в зенит, и старейшина на взгорке медленно кивает седой головой, Кирара вдруг понимает, что песня в ее душе звучит чуть громче, чем крик. Самую чуточку, но этого достаточно, чтобы научиться улыбаться, продолжая помнить.
Солнце отражается в воде, светит Кираре в глаза.

Камбею довольно одного взгляда, чтобы проститься с деревней. Он хотел бы запомнить ее такой: политой солнечным светом, гремящей трудом и жизнью, полной звенящей радости бытия.
Камбей в который раз прощается с поселением, где ему теперь нет места. Сколько их уже было на его веку?..
Его сердце слишком старо. Оно застыло в тот день, когда рушились последние оплоты империи. Холодное, старое сердце, носящее в себе слишком много пережитого, чтобы ретиво застучать от взгляда наполненных слезами карих глаз. Сердце Симады пробуждает лишь смертельный стрекот скрещивающихся лезвий. И тогда Камбей снова чувствует себя живым. Снова чувствует себя молодым.
Ситиродзи, беззаботно насвистывая, вышагивает рядом. И Камбей невольно улыбается, потому что отрадно видеть, что хоть в ком-то жива еще жажда жизни после стольких боев и потерь.
Простившись со старейшиной, кинув последний взгляд на освобожденную деревню, они не оглядываясь пошли прочь. Остановились лишь на холме.
Четыре могилы. Жизнь давно научила Симаду видеть в них просто земляные бугры. Кроме того, три из них пусты. Но не получается, не получается по старой науке кивнуть и спокойно идти дальше, понимая, что это война. Мешают, цепляются за сознание воткнутые в холмики катаны. И Камбей впервые за долгие годы позволяет себе слабость. Подолгу стоит у каждой могилы и вспоминает, вспоминает все. Ситиродзи молчит за спиной. Уличный циркач, что шутил, глядя смерти в лицо. Парнишка-механик, не прощавший себе предательство. Шумливый крестьянин-самурай с механическим телом.
Дольше всего Камбей задерживается у могилы Кюдзо. Мучительно хочется спросить, узнал ли тот, что такое жизнь. Глупо, думает Симада, как наивный юнец, честное слово. Он хоронил товарищей тысячами. На его сердце места живого не осталось от воткнутых в него катан.
«Мы еще сразимся, Кюдзо. Я закончу свою работу и разыщу тебя».
Они спускаются с холма в молчании.

Ситиродзи насвистывает деревенскую плясовую. Потом припоминаются даже слова, и он жизнерадостно мурлычет их себе под нос, вызывая усмешку Камбея. Дорога вьется впереди прихотливым узором, проложенным тысячами ног до них. Все-то зовет его чаровница-дорога, никак не получается у Момотаро где-нибудь осесть. Вот и теперь остается за спиной приветливая Канна: сытный рис, улыбчивые жители, ласковое солнце.
…А в ней, в Канне – могилы товарищей. Ситиродзи помнит очень много мест, которые он покинул, оставив там павших друзей. Вот и еще одно притулилось на взгорье, в кольце щедрых рисовых полей.
А сколько будет их еще, этих мест?..
Момотаро давно махнул рукой вести им счет.
Настроение было под стать солнечному дню. В ветвях заливисто трещали птицы, рядом вышагивал как всегда задумчивый Камбей, и дорожка вилась меж скал аккурат к Кога-кё. А там, в квартале развлечений, ждал гостеприимный дом и яства на столе, и родные нежные руки обеспокоенно коснутся новых шрамов. Что еще надо?..
Ситиродзи громко и мастерски выводил лихой мотив плясовой.
И старался не думать о рвущихся наружу словах костровой военной песни. Старой-старой песни, спетой бессчетное множество раз…
Камбей шел рядом, сдерживая улыбку.

Катсусиро с благодарностью принял рис и сел на залитое солнцем энгава. Жители деревеньки, в которую он зашел переночевать, смотрели на него с благоговейным трепетом. Грозная слава самураев из Канны докатилась сюда, преумноженная многократно, и имя Катсусиро было не последним по значимости.
Правда, почему-то мало говорили о Горобее. И особенно – о Кюдзо. Катсусиро это было неприятно, и он все хотел напомнить старейшине о товарищах. Но перебивать ведь было невежливо…
Сражаться здесь было не с кем, бандитов уже разгромили другие самураи, еще из той плеяды, что была послана Укё.
Ну что ж, значит, его путь лежит дальше.
Старейшина, многоопытный седой дед, разговаривал с ним, Катсусиро, на равных. Обсуждал защиту, сетовал на прошлые лета, когда от бандитов не было отбоя. И благодарил. Превозносил «господина самурая» и его деяния.
Катсусиро было приятно слышать, что его называют самураем, приятно видеть уважение и почтительность, с которой – он знал – смотрели раньше на его наставника. И тогда юноше казалось, что он действительно достиг многого. Что выбранный путь наделил его благородством и справедливостью, а принесенные жертвы – мудростью и силой.
Он – самурай. Теперь его дорога – путь сражений. Катсусиро пойдет на закат и дальше. Отыщет тех, кто угнетен, кто обездолен. Встретит новые битвы…
Сознание величия собственного выбора наполняло Катсусиро гордостью и зажигало в сердце пламень храбрости и решительности. Ноги сами просились в дорогу. К новым свершениям, к сражениям, что еще ждут своих героев, к людям, что еще ждут своих защитников…
Он, самурай, поможет им!..
…Лишь по ночам Катсусиро просыпался в холодном поту от собственных криков. Деревенские делали утром вид, что ничего не слышали и жалостливо-восхищенно вздыхали вслед, что, мол, тяжко досталась ему победа.
А Катсусиро задыхался от жгущих горло, мучительных рыданий. Потому что в ночной темноте без прикрас представали перед ним все его поступки, которые при свете дня он называл «деяниями настоящего самурая». И тогда ему хотелось сжаться в крошечный комок, в рисинку и провалиться в щель в полу и застыть в темноте. Чтобы никогда больше не видеть незаслуженного восхищения, не слышать благоговейного шепота и остаться, наконец, в кромешной тьме один на один со своей болью и виной. И это будет – справедливо.
Но приходило утро. Путь самурая – звал вперед. И Катсусиро покидал очередное пристанище в поисках сражений и славы, достойной истинного самурая.
Может быть, так он искупит то, что сделал.
Когда-нибудь.

Мертвые, вопреки ожиданиям, лежали тихо. Малышня повадилась было рассказывать, что по ночам по деревне бродит неупокоенный призрак Кюдзо-доно, все еще ждущего обещанный поединок. Но после заданных Комати отменных колотушек, слухи пропали, как вода, ушедшая в песок.
На могилах мягким ковром взошли цветы. Ромашки, одуванчики… голубая россыпь незабудок укрывала холмик, над которым стояла, бликуя на солнце, катана Хейхати.
Только на могиле Кикутиё жаром дышали алые маки. Комати высадила их туда сама. В подарок дяде. Она часто сидела на взгорке, чуть касаясь пальцами трепещущих на ветру цветов. Ярко сиял подвешенный на шнурок кристалл жрицы. Стремительные тучи пробегали над головой, и снова выглядывало солнце. Внизу копошилась полная жизни деревня.
Сестра говорила, что потом вся их трудная борьба обрастет легендами, выдумками. С годами павших в бою назовут духами-хранителями Канны. Выдумают им новые слова, выкуют другие судьбы, по-другому расскажут об их подвиге во имя деревни. И мало кто потом вспомнит, что это были живые люди – обычные, разные, настоящие. Может, со временем сотрется даже то, что их было семеро…
Ох и тоскливые были у нее глаза, когда она это говорила. Комати чуть было не обиделась на сестру за такую чушь.
Санако-сан вмешалась. Покачала головой, обняла Кирару. Жена Рикити сказала, что такое не забудется. И поставила перед могилами принесенный рис. Она сказала, что этот рис будут оставлять здесь каждый день. А после это будут делать их дети. И дети их детей.
Нет силы, способной стереть из людских сердец боль. И никакому счастью не заслонить собой память.
И Кирара заплакала, впервые с тех пор, как ушел Катсусиро. Просто – побежала вода по щекам.
Комати уткнулась ей в грудь и тоже заревела.
Так они и плакали – втроем: она, сестра и Санако-сан. Каждая о своем горе. Каждая – об общем.
Ветер качает высокую траву на холме. Низко кланяются ветру головки цветов.
А мертвые спокойно спят. Их не забудут.

И только порой, в кромешной ночи слышится над холмом далекий, яростный звон клинков. И поди разбери, кто с кем рубится…
Может, наконец, завершается поединок?..
Качаются на волнуемой ветром траве длинные тени катан.
Ярко светит луна.

@темы: Канбей, Шичироджи, Кацуширо, Крестьяне, Фанфики

Comments

[Братья Ку]

Интересно. Спасибо.

Только насчёт Кацуширо не понравилось.

А Санако это Санаэ?

[Ни-Аптерос]

Спасибо)

Ну, у каждого свой взгляд на персонажей.

Да, но у меня в переводе вроде была Санако...

[Братья Ку]

Ни-Аптерос официально Санаэ...
Если речь о жене Рикичи.

[Shizuni]

Спасибо, понравилось)))