[samurai-seven]

Название: Серое
Автор:  грантер поджег партер
Персонажи: Кюдзо/Кацусиро
Рейтинг: R
Жанры: pwp, au
Предупреждения: возможен OOC в связи с ау
Размер: Драббл
Описание: Написано по заявке: Кюдзо/Кацусиро. AU, подглядывать в душе после тренировки.
АУ на современность, закрытая школа для мальчиков.
Примечания автора: это вообще кто-нибудь шипперит, или я один в поле самурай?


Кацусиро смотрит.
Кажется, он смутно помнит как дышат - да и что там, вся голова его словно в тумане, молочно-белом, вязком, липком и теплом. Ком ваты в голове, в котором намертво глохнут не только звуки, но и малейшие попытки осознать свои действия.
В мутном тумане вырисовывается острая, угловатая фигура, вспенивающая мыло на волосах и краем глаза следящая за ним.
Горячий пар клубится, ползет по ногам, а легкие надсадно чешутся и словно просятся вывернуться наизнанку от слишком сырого и теплого воздуха. Звуки в этом мире кафеля и журчащей по полу прогретой воды гулкие, дробные, соскальзывающие со слуха - время замирает, растягивается и постепенно конденсируется капельками воды на прохладном стекле маленького окошка под потолком, глядящего из душевой на улицу.
Пол под ногами мокрый и скользкий, и Кацусиро осторожно ставит босые ноги, стараясь не оступиться. Пальцы же на его руках из розового отливают скорее в белый – так крепко он прижимает к груди мохнатое полотенце, словно оно – его последний оплот. Конечно, он утрирует. Он вообще любит утрировать, не почему-нибудь, все объясняется просто: подростковый максимализм, прыгающие в крови, в голове – что самое страшное! – гормоны, чертова вера в дискретность мира.
Черное-белое, живое-неживое, правильное-неправильное.
Ноль-единица.
Только с одним вопросом он не может определиться и сказать: нельзя или можно. Хорошо или плохо.
Так благодаря иррациональной тяге к Кюдзо он узнает о цвете сером.
Том самом сером, в котором смешиваются белый с черным, о котором столько разглагольствовали философы и поэты. Набивший оскомину штамп о том, что вырастаешь не из летних джинсовых шорт, а из веры в четкую половинность мира.
Кацу растет быстро, и все его детские вещи уже давно раздали родители своим друзьям, у которых есть дети поменьше. Но он - все еще верит, и его серый складывается из витражных, горящих солнечным светом стекол.
Если семь цветов слить в один, то получится белый.
А у него есть всего только желтый, красный, черный и бледно-телесный.
И по ночам – горячечные сны, душные, постыдные, влажные. После которых по утрам ты раскрошен на благостные умиротворенные осколки и вынужден себя соскребать с кровати. А вина… вина и стыд накрывают тебя потом, со спины, беззвучной волной, когда вдруг вспоминаешь цветные обрывки видений и находишь случайно пальцами заскорузлые пятна на ткани.
Рука поворачивает слегка погрызенный ржавчиной вентиль, и тот со скрипом движется, неохотно позволяя горячей воде кусачими каплями обрушиться на жилистую спину. Вода упруго барабанит по его коже, а он до рези в глазах рассматривает кафель в углу, в который почти уткнулся носом, и глотает попадающие в рот брызги пахнущей хлоркой воды.
Не оборачиваться.
Не оборачиваться.
Ни в коем случае.
Потому что ровно в душевой кабинке напротив, открытой, стоит к нему спиной Кюдзо. Не как греческий бог – для этой роли он слишком худой и длинный, слишком у него тонкие конечности и сильные движения – но как что-то с ума сводящее.
Он чужой во всех отношениях, больше, чем просто иностранец – его желтые, соломенно-песочные волосы в этом гнезде черноглазых и черноволосых воронят выбиваются из привычной массы, как первый островок снега на черной зимней земле. У него другие черты лица – скулы выше и уже, вид взрослее, губы тонкие, а глаза не раскосые и внимательно глядят на мир.
А еще Кюдзо всегда молчит. Кацусиро не знает о нем ничего, даже того, почему тот ходит на тренировки совсем в другое время, не совпадающее с расписанием секций.
Только то, на каком этаже в общежитии он живет.
И то, что сейчас, вечером, они совершенно одни в душевой.
И что он совершенно сходит по нему с ума.


Кюдзо внешне безразлично скользит по нему взглядом, то и дело переводя глаза на запотевший кафель, смотрит, слегка склонив голову вбок.
Потому что он знает Кацусиро от кончиков волос до пальцев на ногах, которые тот зябко поджимает, ступая по холодному полу.
Мальчик сомнамбулически бредет вперед и глядит на него во все глаза, этот, смешной, юношески-мягкий, с округлыми плечами и полупрозрачным пушком на щеках. И глаза у него выпуклые, круглые, любопытные, радужки яблочно-зеленые, как фруктовый лед на сломе.
У Кюдзо очень, очень острое зрение.
И он знает о Кацусиро все.
С кем общается, где живет, как учится, во что верит и что любит. О том, какая книга лежит у него под подушкой и как он до изнеможения тренируется дополнительно, после секции, пытаясь стать лучше.
И видит, что в нем горит искра – наивная, глупая, детская, словно мальчик перечитал в детстве сказок про самураев. Но рационального и сдержанного Кюдзо эта упрямость и живость характера гипнотизируют совершенно.
И мальчик этот – его.
Он просто так решил, когда увидел еще в первый раз. И его не особо интересует, знает ли тот об этом.
Кацу стоит к нему спиной, напряженный, прямой и очень беспокойный.
Мочалка выскальзывает из бледных длинных пальцев Кюдзо и едва слышно падает к его ногам. Вода вымывает из нее пену, разводит спираль Млечного Пути прямо у водостока, а он спокойно парой шагов пересекает расстояние между ними и кладет руки ему на плечи. Мальчик мгновенно покрывается мурашками и словно вмерзает в пол, отказываясь шевелиться.
Это не порыв – порывы ему не свойственны – это четкое ощущение, что пора. Просто сегодня – то самое время и тот самый час. И если верить интуиции в бою, то почему же не верить ей и сейчас?
- Ты же не против? – спрашивает он, приблизив губы к аккуратному чужому уху и не силясь перекрыть барабанный рокот воды.
Это первые слова, которые произнесены между ними.

Он не против.
Он вообще ничего не соображает – только колени подгибаются, и он разрывается между желанием расплавиться и остолбенеть.
Поэтому он просто очень медленно поворачивается и кивает.
Не думая о том, какой он по счету и насколько все это серьезно.
Мир не черен, не бел и не сер. В данный момент он оглушительно, звеняще пуст.
А по его губам скользит чужой влажный язык, и по мокрому, кое-где еще в пене, телу движутся чужие – да какие там чужие, самые долгожданные – ладони. Гладят, трогают, примериваются.
Дышать нечем, но не потому, что воздух мокрый и раскаленный, а просто нечем, потому что когда такое обрушивается на голову, то какое там ко всем чертям дыхание – на ногах бы устоять.
Скользко.
Мокро. Тепло. И очень, очень близко.
Он осторожно протягивает руку и кончиками пальцев трогает чужое тело, чувствует тепло и как бьется его сердце где-то глубоко в груди.
Кацусиро задыхается и не верит, когда тот опускается вниз, и он с содроганием видит только светловолосую макушку. В мокрые волосы хочется вцепиться пальцами, но он не решается, и лишь бессвязно мычит, откинув назад голову и привалившись к стене. Кулаки у него сжаты так, что следы от ногтей впечатываются в ладони.
Верить нет сил, отстраниться – тоже.
Хотя все это – ужасно неправильно.
Чтобы он его… ему… он упрямо пытается сформулировать это до тех пор, пока мир не разлетается осколками и он не сползает по стене вниз. Чужие руки его осторожно поддерживают, а он лихорадочно соображает, как же поступить. Только голова у него снова ватная и думать сил нет совсем.
И переживать тоже.

Кюдзо растирает его полотенцем – кожа Кацусиро горит укоризненно алыми следами, но глаза, эти обычно зеленые и живые, остаются по-прежнему мутными и шальными, скулы горят двумя багровыми пятнами.
Кажется, именно так на его памяти выглядели люди до неприличия счастливые. Счастливые до одури, настолько, что у них не оставалось сил ни на что.
Мальчишку еще учить и учить, вздыхает он про себя. Но не уверен, что это так уж плохо.
Потому что Кацусиро податлив, словно разогретый воск, и такой же теплый. Потому что его засасывает эта воронка мальчишеского упрямства и энергии.
Потому что делать то, что он сделал, опустившись на колени – а колени - признание поражения – он не собирался. Кюдзо очень редко нарушает свои планы.
Реже только из его комнаты по утрам на занятия уходит кто-то, кроме него.
Настолько реже, что мальчишка будет первым. Но это будет завтра.